О нелегкой судьбе «Сетуни»

Материал из История информационных технологий в СССР и России
Перейти к: навигация, поиск

Ю. В. Ревич

На сайте Казанского компьютерного музея среди различных очерков, посвященных истории Казанского завода электронных вычислительных машин (КЗЭВМ), есть в том числе и статья, посвященная запуску в производство ЭВМ «Сетунь» («Вторая ЭВМ – “Сетунь”»). Статья очень показательна, потому что представляет мнение «другой стороны», и тем самым приоткрывает завесу над трудностями, которые испытывал Николай Петрович Брусенцов при продвижении своей машины.

Николай Петрович Брусенцов на конференции «50 лет со времени создания малой цифровой ЭВМ СЕТУНЬ», МГУ, 2008 (фото Nadir Chanyshev, с сайта ternarycomp.cs.msu.su)

Не стоит подробно комментировать линию, связанную с утверждением: «Естественно, что Госкомитет по радиоэлектроники (ГКРЭ), курирующий разработку ЭВМ в стране, решил прекратить работы по Сетуни, как распыляющие средства». Сторонники такой точки зрения, конечно, правы со своей точки зрения: во все времена, в любом обществе находились люди, приводящие неоспоримые доказательства о невыгодности инноваций («дешевле всего ничего не делать»). Действительно, возможное распространение троичных компьютеров, полностью несовместимых со всем остальным мировым компьютерным парком, потребовало бы не только создания своей «экосистемы» в виде программного обеспечения (безымянные авторы очерка напоминают что «это – прикладные программы, языки, базы данных и т.п., которые надо было создать конкретно для машины с этой архитектурой»), но и совершенно отдельного направления в микроэлектронике, которое так и не было создано нигде в мире.

А вот на чисто производственных трудностях стоит остановиться подробнее: эта деталь истории отечественных компьютеров сама по себе заслуживает внимания, даже безотносительно к «Сетуни». Авторы очерка перечисляют этапы, которые должна была пройти любая конструкция перед ее промышленным выпуском:

«1. Изготовление макета. От макета требуется только одно – убедиться в работоспособности применённых в изделии технических решений.

2. Изготовление опытного образца. Опытный образец изготавливается по той самой технической документации, по которой он будет выпускаться в серии (в авиации он называется «прототипом»). При этом совершенно не обязательно, что то, что работает в макете, будет работать и в опытном образце. Единственное отличие опытного образца от серийного заключается в том, что он изготавливается в опытном производстве «на коленке», а не в условиях серийного завода.

3. Испытания опытного образца. Проводится три стадии испытаний: предварительные, межведомственные и Государственные. Для поставки на экспорт еще и Международные. При этом на каждом этапе должен быть представлен полный комплект технической документации, включая схемную, технологическую и эксплуатационную на само изделие и ТД на стенды, приспособления, оснастку и т.п. технологическое оснащение.

4. Изготовление и испытания головного серийного образца (образцов). Изделие изготавливается и налаживается в условиях серийного производства по представленной разработчиком ТД».

Из очерка следует, что коллектив Николая Петровича остановился на первой стадии, и вознамерился наладить промышленный выпуск своего изобретения, не имея ни малейшего представления о том, как это делается. Помогло наличие, по выражению авторов очерка, «мохнатой лапы» в лице академика С. Л. Соболева, и некоторой помощи со стороны киевского института В. М. Глушкова. Все это вызвало справедливое возмущение со стороны производственников, которым фактически пришлось проделывать работу за «Пушкина» («а это кто будет делать – Пушкин?»). При этом, по мнению авторов очерка, Николай Петрович «так и не понял, почему его детище даже при мощном давлении сверху с таким трудом пробивало дорогу в жизнь»: в выступлении на юбилейной конференции в 2008 году он сказал, что «для того, чтобы разрабатывать компьютеры, совершенно не нужны тысячные институты». Попробуем разобраться.

Изобретатели и «внедренцы»

Нет никаких сомнений, что авторы очерка по-своему правы, когда напоминают, что «объём "дополнительных" работ, как правило, на порядок превышает "творческую" составляющую разработки». Это тоже верно во все времена — инновация всегда была должна доказывать свою жизнеспособность, и бремя этих доказательств, увы, ложится на изобретателя. Но взгляните на это дело с другой стороны: а должен ли ученый, который, возможно, и на заводе-то ни разу не был, заниматься совершенно несвойственным ему делом — вникать в нюансы производства и осваивать работу плановика, экономиста и технолога?

Авторы очерка задают законный вопрос: «У нас в России любят "жалеть" талантливых самородков (Кулибина, Черепанова, Можайского). Но не приходит в голову сравнить их, например, с Эдисоном, Маркони или Сикорским. А, в самом деле, в чём их отличие, как вы думаете?». По их мнению, ответ очевиден. Но я позволю себе ответить не совсем так, как подразумевают авторы. Отличие заключается в том, что вторые были не столько изобретателями, сколько предпринимателями, или, на современном жаргоне — бизнесменами. Наиболее чистый пример представляет Маркони, чье первенство в собственно изобретении радио вообще не признано во многих странах, включая США. Судьба тех изобретателей, кто предпринимателями не был, на Западе точно такая же, как и в России — возможно, вы удивитесь, но первый сеанс радиосвязи провел не Попов и не Маркони, а английский ученый сэр Оливер Лодж, который принципиально не считал нужным коммерциализировать свои изобретения. Мало кто помнит создателя оригинальной конструкции беспроводного телеграфа Махлона Лумиса, создавшего работавшую линию связи еще до рождения Маркони. Покопайтесь в истории звукозаписи или телевидения — вы найдете десятки имен тех, кто вполне может претендовать на звание первооткрывателя, но практически забыты только потому, что им не удалось создать изделие на продажу.

Потому вопрос стоит совсем не так, как его формулируют авторы очерка. Правильный вопрос звучит так: почему в России так мало собственных изобретений внедрялось в практику? Почему инновации, как правило, приходили с Запада? И не надо даже затрагивать советскую власть, где предпринимателей существовать не могло по определению. Вспомним еще царскую Россию: чем закончились инициативы изобретателя дуги В. В. Петрова, сколько мытарств пришлось вытерпеть создателю электросварки Н. Н. Бенардосу, откуда в Россию пришла «свеча Яблочкова», кому продал свои патенты А. Н. Лодыгин, как и почему оказался в Германии создатель всей современной электроэнергетики М. О. Доливо-Добровольский и т. д. и т. п.

Если добавить к этой обстановке формальное отсутствие материального стимула во времена СССР, то ответ действительно становится очевиден. Много ли могло найтись энтузиастов, не имеющих, как минимум, «мохнатой лапы», решавшихся в такой обстановке бросаться на баррикады? За удовольствие видеть свои изобретения в массовом пользовании талантливейшим людям эпохи, как легко убедиться из размещенных на этом сайте очерков, пришлось расплачиваться годами, потраченными на ведомственные интриги и борьбу с малообразованным «начальством».

Нет слов, заводчане тоже нередко заслуживали теплых слов, но, к сожалению, куда как чаще случалось такое (из воспоминаний Б. Н. Малиновского[1]):

«…встретил главного технолога завода той поры — В. А. Згурского (позднее он стал директором завода, а затем мэром Киева).

Он спросил меня:

— Борис Николаевич, что это Вы грустный такой?

— В США и Англии вычислительную технику внедряют уже те, кому она нужна, а у нас... — я махнул рукой.

— Должен Вам покаяться, — сказал Валентин Арсентьевич, — когда Вы передали заводу документацию на УМШН для ее серийного выпуска — мной делалось все возможное, чтобы машина не пошла в производство».

Вот еще одна характерная для тех лет история. Прошу извинить за длинную цитату, но оно того стоит (из воспоминаний заместителя председателя Комитета стандартов, В. С. Емельянова[2]):

«Три дня не выпускаем радиолампы. Ни одной лампы не могли сдать. Все забраковано. Раньше никто не обращал никакого внимания на то, сколько часов лампа проработает. Установленной стандартом норме ни одна лампа не соответствовала. Это мы обнаружили, когда отдел технического контроля стал проверять показатели качества.

— В чем же дело? Почему лампы не работают положенное число часов? - спросил я Восканяна.

— Цоколь лампы изготовляется из металла фуродита. Мы штампуем его из металлической ленты. Так вот, эта лента не держит вакуум - металл очень пористый. Не металл, а марля какая-то.

— А кто вам эту ленту поставляет?

— Московский завод "Серп и молот".

Я стал вспоминать. Ведь мы изучали производство фуродита в Германии - на заводах Круппа и Рохлинга. За техническую помощь Советским Союзом были уплачены большие деньги. Кто же изучал это производство?

Я вспомнил: инженер Фрид с московского завода "Серп и молот". […]

— Для уменьшения величины кристаллов, как вам хорошо известно, - сказал Фрид, обращаясь ко мне, - на заводах Круппа и Рохлинга в такую сталь вводят азот. Они производят у себя азотированный феррохром. Но азотированный феррохром необходимо специально изготовлять, а это довольно сложное дело. Так вот, для упрощения производства работники нашего завода решили изготовлять фуродит на обычном феррохроме без азота. Это первое отступление от сложившейся мировой практики. Но есть и второе. Содержание углерода в фуродите должно быть очень низким, а у нас решили увеличить его содержание вдвое против норм, принятых на всех европейских заводах. С предложением повысить содержание углерода в фуродите и исключить из его состава азот директор обратился в Наркомат черной металлургии. Там связались с заместителем наркома электротехнической промышленности И. Г. Зубовичем и предложили ему внести в действовавший тогда стандарт указанные поправки. Как мне рассказывали, присутствующие при разговоре с Зубовичем работники Наркомата черной металлургии заявили: "Если вы откажетесь принять наши условия на фуродит, то совсем ничего не получите. Ваши мудрецы с нашими теоретиками из лаборатории такие технические условия выдумали, что по ним ни один завод не сможет работать". Зубович дал согласие. Новые условия на фуродит были подписаны. Завод "Серп и молот" стал выполнять план по фуродиту и поставлять его заводу "Светлана", а завод "Светлана" - изготовлять из негодной фуродитовой ленты негодные лампы. Тевосяна в это время в Москве не было, он бы этого не допустил, - закончил свое объяснение Фрид.

Вопрос о фуродите стал предметом разбирательства в Совнаркоме. Начальники, изменившие стандарт, были наказаны, а заводу был дан месячный срок для восстановления прежней технологии производства».

Как говорится, без комментариев.

Так нужны ли были «тысячные институты»?

Производственники, с точки зрения которых писался очерк, не сомневаются, что нужны. Действительно, объем работы по доводке изобретения до серийного образца в те годы, учитывая отсутствие всяких САПР, плохо поддается осмыслению — в цитированном выше перечне этапов они отображены только обобщенно. На каждом этапе приходилось решать еще множество нетривиальных задач: от выбора доступных в условиях дефицитной экономики материалов до подбора и обучения кадров необходимой квалификации. Только вот я позволю задать встречный вопрос: а кто должен был всем этим заниматься? Почему уважаемые авторы очерка так уверены, что это прерогатива исключительно самого изобретателя? Может быть, это занятие все-таки для тех, кто понимает специфику производства заведомо лучше, чем человек с фундаментальным образованием?

Я не люблю искать параллели на Западе, но другого примера у нас нет: напомним, что компьютеры, с которых началась эра персоналок, были созданы, мягко говоря, не «тысячными» институтами. Apple I был разработан и изготовлен в количестве первых 50 экземпляров вообще одним человеком — Стивом Возняком, с помощью нескольких друзей и членов семьи Джобса. IBM PC был разработан группой из 12 инженеров, и им не пришлось потом сидеть годами на заводе, занимаясь его «внедрением». Ах, это уже эпоха интегральных схем и отработанных технологий, скажете вы? Тогда вернемся в годы, когда создавалась «Сетунь». В 1960 году, когда компанией DEC, ставшей впоследствии одним из символов компьютерной революции, была уже выпущена первая PDP-1, в нее пришел молодой инженер Гордон Белл (в дальнейшем — один из ее руководителей). Цитирую статью Л. Черняка с сайта «Открытые системы»: «Поступив на работу в DEC в 1960 году, спустя три года после ее основания, он получил удостоверение с порядковым номером 80». И где здесь «тысячные институты»?

Почему так? Почему двум Стивам (Джобсу и Возняку) удалось вдвоем совершить переворот в компьютерной индустрии, а Н. П. Брусенцова (тоже ведь основателя целого направления, пусть и не получившего развития) до сих пор заводчане упрекают в том, что он не был готов к «внедрению» своего детища? Не стоит сюда приплетать споры про преимущества и недостатки «плановой» и «рыночной» экономик — дело-то не в этом. И работники Казанского завода вычислительных машин тоже не виноваты. Просто ни у кого из советских руководителей ни разу не возникло желания задуматься о том, почему каждый институт был обязан содержать собственный штат профессиональных «внедренцев», многократно дублируя эти функции в масштабах страны, и распыляя силы коллектива на выполнение несвойственных ему задач. Неудивительно, что любой советский НИИ, окрепнув, в первую очередь старался обзавестись собственным опытным производством. Может, так, как выводилась на производство «Сетунь» — в основном силами самого завода — было куда более правильно?

В настоящее время разделение труда в проектировании «хайтек»-изделий доведено до логического предела. Кроме разделения на разработчиков и вендоров (OEM — original equipment manufacturer), существует вид сотрудничества, получивший название ODM (original design manufacturer). Разработчик выдвигает идею и изготавливает макет, чтобы определить общие черты изделия. Все остальное за него делают профессионалы из дизайнерских отделов компании-вендора по заключенному ODM-контракту. Не правда ли, чем-то напоминает ситуацию с «Сетунью»? Если поглядеть на историю «Сетуни» с этой точки зрения, то возникают совсем другие вопросы, чем задают авторы очерка: а почему, собственно, Брусенцову понадобилась «мохнатая лапа»?

Мне кажется, что в казанском очерке о «Сетуни» очень точно вскрыты причины того, почему в России с таким трудом пробивались отечественные инновации. Дело далеко не в одной только «Сетуни», которая вообще состоялась лишь благодаря тому, что у Брусенцова, слава богу, наличествовала та самая «мохнатая лапа». А сколько еще отечественных изобретений осталось втуне и вернулось к нам с Запада именно по той причине, что у их авторов такой «мохнатой лапы» не было? Вспомним, скажем, открывателя p-n-перехода Вадима Евгеньевича Лашкарева, и спросим себя: а почему на Западе транзисторы получили «зеленый свет» куда раньше, чем в отечественных пенатах? А не потому ли, что у нас находилось слишком мало тех, кто был способен пробить плотную завесу бюрократии, нежелания (и, главное, отсутствия стимула) у производственников, по выражению авторов очерка, «выступить в роли упомянутого выше А. С. Пушкина», и прямого противодействия «начальства»?


  1. Малиновский Б.Н. История вычислительной техники в лицах. — Киев: фирма "КИТ", ПТОО "А.С.К.", 1995. - 384 с. ( http://it-history.ru/images/1/17/Malinovsky_history.pdf )
  2. Цит. по книге: Шокин А. А. Министр невероятной промышленности СССР. Страницы биографии. — М: Техносфера, 2007. ( http://lib.rus.ec/b/412193 ).